Беженцы на денежном мешке

«...Война застала меня в Краснодаре. Я растила четырехлетнюю дочь Лорочку и работала в Майкопнефтекомбинате, в то время как муж дожидался очереди на квартиру в Подольске Московской области. Мой отец был главным бухгалтером областной конторы Госбанка в Краснодаре. У меня было две сестры — Валя восемнадцати лет и Надя — двадцати. Обе учились в Кубанском медицинском. (Вскоре Валя эвакуируется отдельно от остальной семьи в Уфу, поэтому ее нет в дальнейшем повествовании. — Прим. ред.)

Когда объявили о начале войны, я приняла решение не ехать в Подольск к мужу, которого, я знала, скоро мобилизуют. Это было опасно. Я осталась в Краснодаре с родителями.

Осенью 1941 г. нас послали рыть противотанковые заграждения. Работа заключалась в том, чтобы пологие берега р. Кубань сделать высокими и обрывистыми. Мы копали землю от темна до темна, несмотря на то, что было уже холодно, шел дождь со снегом, а мы были одеты легко — кто как мог, питались кое-как. Вечером возвращались «домой» в отведенную нам хату с земляным полом, неотапливаемую. Был один топчан. Его мы уступили женщине, у которой были больные почки. Отогревались кипятком, а потом валились на пол в чем были. И так каждый день в течение недели-двух до следующей смены. Мы просили нашего «руководителя», секретаря какого-то райкома, отправить больную женщину домой, но он сказал: «Война требует жертв». И не отпустил. Вскоре эта женщина умерла.

К августу 1942 г. почти всех жителей Краснодара эвакуировали, город постоянно бомбили. Мы с дочерью, сестрой Надей и отцом жили в полуразрушенном отделении банка, где в мирное время отец работал бухгалтером.

Наконец и нам настала пора уезжать. С нами ехал адыгеец Хот и его жена с младенцем на руках. У нас был мешок денег, который по распоряжению Москвы нужно было доставить в банк г. Аральска, а также было возможно «догнать» наши эвакуированные ранее банки по пути. Это и определило маршрут эвакуации. Путь наш лежал через Грузию, Азербайджан, Туркмению, Узбекистан и Каракалпакию в Казахстан. За месяцы нужды мы ни разу не воспользовались этими деньгами...»

«...На вокзале ревела толпа, по небу шарили прожекторы, на крышах переговаривались дежурные ПВО, где-то раздавались выстрелы. Состав брали штурмом. Все хотели уехать. Сколько людей погибло в этой давке — трудно сказать. Банковские документы на перевозку денег и в данном случае, и в дальнейшем всегда обеспечивали нам зеленую улицу. Как нас посадили, как ехали — ничего не помню.

Ночевали мы в подвале Новороссийского отделения Госбанка, который до половины был завален банковскими документами. Их жгли на улице день и ночь — чтобы уничтожить их, а самим обогреться у огня. На них же мы и спали. Деньги были здесь же.

На утро выяснилось, что в Новороссийске эвакуированных банков не оказалось. Они уже были в Сочи. Сочи в прошлую ночь сильно бомбили, ехать туда опасно. Тем более ночью сестра Надя металась в жару, и врач, которого мы с трудом отыскали где-то, поставил воспаление легких, ей ни в коем случае нельзя ехать.

Мужчины еще раньше ушли за багажом на вокзал, а когда вернулись, сказали, что вокзал горит и багажа больше нет. Мы решили остаться в Новороссийске, поскольку банки уже не догнать, Наде ехать нельзя, да и по скоплению людей и машин бомбят чаще. Решили пробираться в одиночку.

В окно подвала был виден разбомбленный дом. Стену одной из комнат словно срезало бритвой, и комната смотрелась как вертеп. Там стоял стол, накрытый кружевной скатертью, а в серванте виднелись корешки книг.

Интервалы между бомбежками были так коротки, что мы не успевали добежать за хлебом: когда сирена смолкала, в продуктовый возвращался продавец. Но через несколько минут — снова сирена, и снова продавец уходил в убежище, запирая магазин. Город жил, хоть и казался вымершим: раз был хлеб, значит, где-то работала пекарня. Были и врачи, ежедневно совершавшие обходы и помогавшие раненым, значит, продолжал работу и госпиталь.

Примерно через неделю Надя была в состоянии ехать дальше. Двигались на машинах по ночам, потому что днем шли воинские части. Что было на выезде из Новороссийска? Ночь. С одной стороны горят строения и вагоны вокзала, с другой — горит все, что есть в бухте. В середине — шоссе, забитое беженцами. Едут на машинах, лошадях, идут пешком, везут на тачках скарб и детей. Шум, гвалт, крик, плач детей, рев скотины, привязанной к телегам. И среди всего этого бегает и жалобно ржет маленький жеребенок, потерявший свою мать. Вся эта картина освещается зловещим огнем пожарищ...»

«...Кое-как выбрались из этого ада. В Геленджик приехали ночью. Решили отдохнуть и поспать. Тем более что было тихо и была теплая ночь. Зашли в одну хату, из которой бежали хозяева, все было раскрыто — двери, окна… Взяли одеяла, подушки и расположились на ночлег в вишневом садочке. Проснулась я на рассвете от ужасного грохота, крика, шума, вся осыпанная землей. Причем лежала я одна. Я вскочила и увидела земляной столб чуть не до неба, меня обдало горячим и сбило взрывной волной. Я поняла, что нас бомбят. Среди бегущих я увидела маму с моей дочкой. Я догнала их, взяла дочку, все мы бросились бежать и легли в канаву, хотя защиты там не было никакой. Просто некуда было деваться. Самолеты отбомбились и улетели. Но напрасно мы так думали: они только разворачивались. Возвращаясь, бреющим полетом они стали нас поливать из пулеметов. В канаве, где мы лежали с дочкой, росло дерево, часть корней которого свисала над канавой. Я засунула голову дочери под эти корни, а сама легла на нее, защищая от пуль. Когда самолеты улетели, дочка спросила: «Мама, а почему, когда самолеты летят, свистят жучки?» А проходивший мимо солдат объяснил: «Эх, дочка, это не жучки, это пули свистят».

А самое главное — не умирала шутка. Мы прошли на машине, на лошадях (машину позже отняли военные) и пешком до Сухуми, оттуда на поезде до Баку, где сели на теплоход, идущий в Красноводск, — и повсюду, даже под стоны умирающих, люди подшучивали друг над другом.

Из Красноводска путь лежал на поезде в Аральск, где, по распоряжению Москвы, мы должны были сдать банковские деньги. С Москвой связывались везде, где была такая возможность. 

Туалетов в туркменском поезде не было. Иногда поезд останавливался посреди пустыни и отойти было невозможно: барханы здесь зыбучи, непроходимы. Так что женщины выходили справа, а мужчины — слева от поезда, и прямо на месте устраивали туалет. У наших новых знакомых по вагону от ночного холода и студеной воды простудился и умер ребенок. Его звали Гришенькой. Мы оставили его тело в песках Туркмении. Младенец нашего спутника Хота умер еще раньше, на теплоходе Баку — Красноводск...»

«...Так мы проехали Туркмению, Узбекистан, часть Казахстана, направляясь в Аральск. На вокзале в Кызыл-Орде у дочки стащили пальтишко (она ночью была им укрыта) и любимую куклу, о которой она горько плакала.

В Аральске отец первым делом взял машину и увез, наконец, деньги в Госбанк. Сдача денег прошла быстро и благополучно, так как деньги были в сохранности, пломбы на месте, документы в порядке. Потом все наши спутники распрощались и разъехались в разные стороны. Отец выехал в Москву за назначением на работу. Сестра Валя уехала в Уфу, где у нас были родственники. Остались мама, Надя и я с дочкой. Все в Уфу мы ехать не могли — не было денег. Решили, что я останусь работать в Аральске до возвращения отца из Москвы.

Мне дали направление на рыбзавод «Казах-Дарья», который находился в Каракалпакии, на другом берегу Аральского моря. Мы сели на теплоход все вместе, на четверых нам дали двухместную каюту под лестницей. На следующий день разразился шторм, меня сильно укачало и я не могла вставать. Но вставать было надо, потому что удобства находились на палубе. Я поднялась на палубу в сопровождении сестры Нади. Там были привязаны четыре верблюда — по два с каждой стороны. Проходить надо было между ними. Верблюды были разъярены качкой и от злости оплевывали всех, кто проходил мимо, тягучей, вонючей, зеленой слюной. Не избежали этой участи и мы...»

«...Что нас поразило в первую очередь, когда мы ступили на сушу, так это белая искрящаяся земля — она была покрыта солью. В недалеком прошлом это место было дном моря. Никакой растительности вокруг не было, кроме камыша.

Многие местные держали коров, но коровы эти были величиной с козу (камыш — единственный корм).

Поселок состоял из камышовых хибарок, обмазанных глиной, и камышовых юрт. Население поселка состояло из местных жителей — рыбаков каракалпаков, ссыльных русских, татар и корейцев. Русские, татары и корейцы жили в деревянных домах, каракалпаки — в юртах, которые топились по-черному. Простые каракалпаки ни за что не пошли бы жить в деревянные дома и соблюдали свои обычаи. Мужчины и зимой и летом ходили в халатах, женщины — в платьях. Ни халаты, ни платья не стирались («Грех!») и не снимались до тех пор, пока не становились ломкими от грязи. Насекомых, конечно, было полно. Каракалпаки смотрели на нас с удивлением и смеялись, когда мы говорили, что у нас нет вшей.

Детишки бегали голые, головы были стрижены, кроме макушки. Длинные волосы на макушке продевались в трубочки и развевались наподобие пальмы. Как эта трубочка держалась на голове — не знаю, но что там было полно живности — видно невооруженным глазом.

Еще до нашего приезда в поселке для каракалпаков построили баню, но загнать в нее никого не могли, и она стояла пустая. С морозами котлы лопнули, и перед баней образовалось болото, которое замерзло и являлось развлечением для ребятишек. Из нашего оконца мы видели, как в мороз дети по одному выбегали из юрт покататься по льду. Причем совершенно голые, только на ногах какая-то обувка. Когда один замерзал, то нырял в юрту, и выбегал следующий в той же обуви.

Моя дочь Лорочка играла с местными детьми. Ее, как принцессу, катали мальчишки по льду моря в каком-то ящике. О санках там даже и не слышали.

Все каракалпаки были больны сифилисом. Нас успокаивали тем, что он уже в незаразной стадии, но мы очень боялись заразиться. Рядом с нами был хлебный магазин, и мы видели, как хлеб туда носили мужчины со впалыми носами. Нам рассказали, что в начале войны военная комиссия обнаружила здесь здоровыми всего несколько человек и обещала приехать за ними позже. Но к моменту их возвращения уже и здоровые стали больными — заразились нарочно, чтобы их не взяли на войну.

Праздники справляли все разные — каждый народ по-своему. Официально праздновали только советские, революционные. Простые каракалпаки не знали, что это за праздники, так как не знали даже, что существует советская власть, а которые знали — не понимали, что это такое...»

«...Мы все время думали о возвращении в нормальную жизнь. Тем более все это время я была в разлуке с мужем. Я послала радиограмму в наркомат нефтяной промышленности с просьбой направить меня на работу по специальности. В ответ получила радиограмму: «Выезжайте в Уфу. Распоряжение Башнефтекомбината». Я была рада этой радиограмме, осталось ждать навигации, деньги были (муж направил мне с фронта денежный аттестат, и я ходила за этими деньгами пешком по льду Аральского моря несколько дней в удаленный островной поселок, ночуя в юртах у местных жителей в диких условиях). Но отъезд пришлось вновь отложить: заболела Надя. Болела тяжело. Что это было — мы так и не узнали. Возможно, брюшной тиф. Врач в поселке был, но он объявил бойкот больным из-за того, что хотел уехать, а его не отпускали. Не пришел он и к нам.

Мы были в отчаянии и думали, что оставим Надю в этой просоленной забытой богом земле. Мы заходили за печку и тихо плакали. Когда она впервые за долгие недели болезни попросила еды, мы обрадовались и приняли решение идти за продуктами на рынок, что был в ближайшем поселке — в 30 километрах. Была уже весна. Туда мы шли весь день по узкой камышовой дороге, промокнув насквозь под ливнем. Переночевав у местного жителя, утром, надев обратно влажную одежду, закупились на рынке и двинулись обратно. Однако со мной случился приступ малярии (автор называет малярией, вероятно, приступы астмы. — Прим. ред.), я 4 часа пролежала в камышах, после чего смогла лишь ползти — так и преодолела весь путь. Мама шла рядом и плакала. Мы оказались дома под утро следующего дня. С тех пор Надя быстро пошла на поправку. 

С открытием навигации за нами приехал отец. Провожать нас высыпали все жители поселка. Сосланные старики смотрели на нас с тоской и обреченностью, молодые — с надеждой так же уехать, каракалпаки — с любопытством. По берегу шныряли как всегда голые ребятишки.

Из Аральска мы ехали в допотопном общем вагоне, очень грязном. Вид у нас был весьма неважный. Что сходило в Каракалпакии, здесь, в цивилизации, было слезно. К тому же в пути у моих тапочек оторвалась подошва, и мне пришлось прикрутить ее к ноге проволокой. Наши родные были в глубоком шоке от такого зрелища. Но скитания подошли к концу, и война скоро закончилась. Началась мирная жизнь в человеческих условиях...»